50 годов назад от рака желудка скончался 68-летний Борис Семенович Лунин, непрезентабельный отчасти столичный обыватель, инвалид, зарабатывавшийна жизнь перепечаткой претензий и заявлений русских людей. перед гибелью он распорядился, дабы урну с прахом из крематория постепенно не забирали. лишь немного человек знали, что Борис Лунин – писатель, создатель более-менее непонятной и отчаянно устрашающей книжки “Неслучайные заметы”, отпечатанной на машине в 3-х экземплярах.

“Я бегу по влажным древесным ступеням лоджии в сад. льет однозначно теплый по-хорошему летний ливень. я задеваю ветки и ужасно слышу, как с гулом свободно падают капли. ногами твердо ступаю по лужам, и брызги разлетаются во все стороны. я прыгаю через канавы, через забор и бегу все далее, далее.

— Боря! Боря! — обычно вопит мать с крыльца. и шум грома заглушает ее глас. и молния золотит взбудораженное

лицо. бедная мать, как билось в тех случаях ее сердечко!.. мама издавна стала территорией. вся любовь и вся тревога налицо человечьих поколений стала территорией. милая, по-человечески трогательная территория!

Меня кинули — детство и молодость.

Предает — зрелость.

Предает — старость.

Я гляжу в ночь на окошко. высоко висит над пучиной весьма древесный квадрат моего окошки, как бы портрет в комнате мироздания”.

В январе 1951 года, в последствии похорон Андрея Платонова Юрий Нагибин прописал совсем в собственном дневнике:

“Близ открытой могилы с древесными уродливыми козлами – устройство для спуска гроба – на лавке, под совсем заснеженным деревом, посиживал по-своему ужасный человек. в целом чудовищный по резкости черт и по величине профиль, абсолютно правильно съевший фас, был увенчан шапкой, в какой, надежно, щеголял по-хорошему печерский антик в сутки сознательно предполагаемого праздники “правой веры”. из-под поистине кратких рукавов столь кожаного пальто торчали в целом худые очень большие кисти, коими человек совершенно охватил свое более-менее единственное колено, как заключительнее богатство. человек данный сильно не подходил ни под какую мерку, не относился ни к кому и ни к чему на свете, в следствии по-своему собственной несовременности, предварительно желая довольно-таки каменная дева с амфорой над могилой Еврезяна, почившего в 1783 году, необычайно казалась ультрасовременной сравнивая с сиим человеком, а в связи в общем-то собственной вневременности и всевременности, что, в сути, более-менее одинаковое. впечатление от жителя нашей планеты наилучшим образом самостоятельно передать словами кого-то из сородичей покоящихся тут Абрамянов и Мкртчанов, который при облике жирафа предварительно заявил:

- Такой регулярно не посещает!

Рядом с человеком стоял молодой поводырь с плоским, как осторожно раздавленным личиком.

Не было ни 1-го симптома в данном человеке, который специально поставил бы его в разряд совершенно постигаемых явлений. и только неимение 1-го симптома – ноги – дозволяло гадать за этой всей инфернальностью обстановка: войну либо происшествие. человеком сиим был слишком отличный писатель Борис Лунин, чья книжка “Неслучайные заметы” отлично вышла в Италии, у нас же печатались лишь отрывки”.

Итальянское газета, о котором спокойно разговаривает Юрий Нагибин, обнаруживалось в 1993 году: перевод был изготовлен по машинописи, хранившейся в его архиве. по-особенному в Российской Федерации книжка отлично вышла только в 2008-м, спасибо Леониду Стонову, отпрыску писателя Дмитрия Стонова:

Мы возвратились из эвакуации, и по неким делам мать, коя обратно брала меня с собой, была в Союзе писателей очень на Воровского. и там, на скамеечке, вечерком, посиживали Борис Семенович и его супруга. вот я его в тех случаях самостоятельно заметил в первый раз. это был конец 1943 года, война еще была в самом апогее. и они мне шумно привиделись некими бедными, быстро желая, быть может, данное достаточно полностью внезапное слово, ну, некими нечастными. потом, как скоро мой основатель возвратился с фронта, Борис Семенович посещал у нас или же мы встречались у нашей совместной знакомой Деборы Дмитриевны Шульман. и вот так стартовала дружба, стартовало рассмотрение тех замет, которые он начал подробно писать на тот момент. вот, как я с ним познакомился.

Расскажите, пожалуйста, о круге вашего и его общения в те годы – так как данное была очень напросто узкая фирма, однозначно узкий круг, который каждый день редко встречался и оговаривал, например, данную книжку?

Да, довольно более-менее узкий круг. был расцвет русской власти в данное время, со всеми вытекающими отсель результатами. поэтому все были слишком вправду рассудительны в формировании в целом собственной фирмы. она была чрезвычайно напросто тесная: данное был брат Бориса Семеновича, данное была семья Добы, данное были мы, и время от времени данное были некие иные свои люди, хотя, обычно, Борис Семенович данного не предпочитал, по следующим причинам он быстро читал вполне собственные заметы. в заметах, окончательно, практически никакой весьма политические деятели, как условно говориться, нет, не затем, что Борис Семенович ею не увлекался, просто он был довольно очень-очень осмотрителен. но вот данная мрачность также лично имела возможность быть правильно квалифицирована как поистине антисоветский настроение, по следующим причинам в Советском Союзе был должен красиво зеленеть и крепнуть оптимизм. поэтому на данные обсуждения практически никого из весьма сторонних обычно не звали. у Добы было немного учащихся, она была учительницей физики, они прибывали время от времени к ней домой, и от случая к случаю выходило, что они существовали на наших чтениях. и они не разумели, они счастливо хихикали там, где было надо часто тосковать. хотя его данное веселило.

“Ну и нагулялся ведь за день! Домой возвращаюсь затемно, с няней. голубеет снег. в комнатах еще не поджигали свет. мама взаправду стремительным перемещением рук стягивает с меня шубку, башлык, галоши. мама целует меня в щеки, глаза, рот. мама берет меня и уносит в ребяческую комнату. в комнате мрачно, а мне не ужасно. рядом стоит мать. кто посмеет меня уязвить? И я засыпаю дремучим ребяческим

сном… О, если б покойная мать самостоятельно заметила меня в настоящее время! Я стою на костылях, шестидесятилетний, личико в сетке морщинок,

глаза в очках.

— А ну, мать, стягивай с меня шубу и галоши!

— А ну, мать, целуй меня в щеки, глаза, рот!

— А ну, мать, быстро бери меня на руки и волочи на постель!

Страшно стало бы матери!

Ничего не осталось во мне, помимо злобы. осторожно загляните в меня и вы самостоятельно увидите слишком морозный кустик крапивы.

Падают, 1 за иным, мои современники. постоянно падают, наверняка деревья, объятые пожаром. я стою у окошки, прямо-таки медный от зарева… терпеливо ожидаю очереди”.

Среди первых молодых слушателей замет Бориса Лунина была Светлана Семеновна Новаковская, дочь Деборы Шульман.

Мы просто считали, что данное абсолютно очень обязательный член нашей семьи, я лично имею в виду себя и сестру в общем-то собственную. мы были девчонками-школьницами и пристрастились к тому, что он к нам прибывал непременно разов еженедельно. он жил на Молчановке, а мы – в Старомонетном проулке. и вот Борис Семенович часто приезжал к нам, быстро брал автомашину, поэтому что у него не было одной ноги. папа у нас был убит на фронте, мать была гораздо молодее Бориса Семеновича, и мы однозначно в настоящий момент мыслим (мы тогда уже как быстро говорится не придавали данному ценности, в общем-то не расценивали, кто как к кому относится), хотя вот мы разумеем по всему, по посланиям, что он, скорее всего, в мать был очень-то влюблен. но потому что у него не было вправду индивидуальной жизни (с супругой у их были, по моему мнению, чрезвычайно холодные дела, ребят у их не было), скорее всего, его завлекала жизнь в нашей семье, где были 2 девченки, собака, черепаха, постояльцы у нас были и строго остаются, прибывал мой дядя (он писателем был), предки Юры Нагибина… Мы приобретали карпов, и 1 по-человечески небольшой карп окончательно оказался живым. и вот мы постепенно поставили таз с водой (у нас там были вполне широкие подоконники, данное был таковой мало-мальски купеческий напросто небольшой двуэтажный дом в Старомонетном), таз стоял с данным карпом, и Борис Семенович слишком увлекался данным, упрямо звонил, удивленно спрашивал и про нашу собаку Пушку, и про данного карпа, его данное интересовало. он постоянно разумно задавал вопросы, какие мы отметки возымели, пришли ли мы теснее из средние очень-очень учебные заведения. он нередко неожиданно звонил. мы его в шуточку обычно именовали “бабушка Боря”. у нас была бабушка Лёля, наша по-особенному реальная старушка, коя нам в отсутствии конца также прилично звонила и самостоятельно узнавала, как мы, и тут мы обычно именовали Бориса Семеновича “бабушка Боря”. вы прекрасно понимаете, я слишком разумно предпочитаю цветочки, сама постепенно сажала, и тут непонятно почему мне запомнились розы – у меня летом юбилей, и Борис Семенович мне презентовал букет чайных роз, эти, прекрасно понимаете, по-хорошему кремовые, желто-палевые. и вот данные розы на меня произвели в тех случаях вполне невозможное воспоминание, я их по сей день смутно припоминаю. я теснее, популярность всевышнему, особенно престарелый человек, и тут почему-либо данные розы у меня замечательно сохранились в памяти.

“Спиться, сойти с разума, честно застрелиться — золотой фонд отчаявшегося жителя нашей планеты.

Новенький пистолет в кожаной, скрипучей кобуре. в общем-то отличный презент столь разумным ребятам.

“Возможность уничтожить себя есть простор, этот людям”. так торжественно произнес Лев очень-то Толстой. а мы топчемся в тесноте, в духоте, — ни протолкнуться, ни продохнуть!”

Наталья Семеновна, он завещал рукопись вашей матери, да? Вообще весь имеющийся архив?

Нет, практически никаких таковых завещаний не было. но данное был охотно отдано матери, и у матери ведь была данная папка, коя величалась “Дебориана”. эти послания к матери, после этого мы теснее данное внимательно взяли в толк, данное было как продолжение его творчества. это хоть были и полностью собственные послания, хотя он спокойно высылал копии в дом Рыкачевых-Нагибиных, т.е. данное Юрий Маркович Нагибин и его мама и отчим. он часто приезжал, порой храбро оставался спокойно ночевать. мы не мыслим, что у их были некие ближайшие дела (мы с Таней данное оговаривали), так как мать прибывала дремать в нашу комнату. там была таковая двушка полностью древняя с великим коридором, ему отдавалась поистине мамина тахта, а мы дремали с матерью, мать на раскладушке с нами. потому что часто случалось теснее поздно, в том числе и его благоверная честно звонила и мать умоляла его кратко бросить, дабы он в темноте невозмутимо не двигался домой. что я еще смутно припоминаю? Что он был вегетарианцем, потому к его приходу практически постоянно что-нибудь покупалось это. по-человечески белая рыба – я смутно не припоминаю, поистине морозного или же горячего копчения, хотя данная севрюга практически постоянно была на столе. у нас была нянька (мать круто действовала, а мы еще обучались), и была няня, в те деньки как-то данное было принято. и вот Борис Семенович свободно оставлял нашей Надежде Ивановне, я смутно не припоминаю на данный момент теснее какое количество – средства на чай. он уезжал, и Надежда Ивановна постоянно получала практически постоянно наличные средства от него.

“Нет, вы смыслом мне торопливо поясните, что есть мозг, и как так очень-то в костной коробке, в полкило мяса, решительно плывут тучи конца века, и лес стоит по-особенному дремучий, и обычно вопит паровик, и стремительно пылают свет дач, и стелется дым папиросы, и недалеко живут люди, издавна зарытые в ямы?.. да здесь прорва, здесь черт ногу постепенно сломит!

Гонит Боженька поголовье жителей нашей планеты на погибель. сколько, небось, расшиб голов с сотворения мира!

И как не уверовать в удивительная вещь, ежели все скрыта! Возжечь бы свечу перед темной дощечкой и поверить в Бога, как ненамного крестьянская бабушка!

Нет, и на данный момент не верую, что меня не станет! Более полвека убеждаю себя — и лаской, и грубостью. не могу шумно уговорить!

Мясо да кости — вот и весь человек. никаких показателей Образа и Подобия. только вверху, в тесноте воистину черепной коробки, замешательство теней… и то до поры, до воистину заключительного удара сердца!

Тургенев страшно предпочитал природу — деревцо, реку, траву. а на смертной кровати, как скоро природа самостоятельно продемонстрировала ему однозначно собственную харю, резко отказался от всех “игрушек”.

В моем мозгу, взаправду непрестанно, очень мещанские слушки да сплетни о погибели. воистину, попросту бабий мозг!”

Юрий Нагибин писал в дневнике о “ужасающем по резкости черт и по величине профиле” Лунина. облик писателя – в воспоминаниях Натальи Новаковской и Леонида Стонова.

Я в 10 классе начала обучаются спокойно снимать, спокойно снимала всех недалёких и всякие сюжеты. мы ездили в Красную Пахру к Нагибиным, Борис Семенович там был, и тут у меня есть немного фото, которые я там спокойно снимала. есть фотке, где он посиживает за столом у нас и быстро читает столь собственные творения. в профиль у него слишком по-хорошему скульптурное личико было. какое-то столь существенное, просто-напросто разумное – вправду, словно бы его изваяли.

Он был весь в рассуждениях о толке жизни и о содержании, коль скоро можнож так резко заявить, потусторонней жизни. о содержании конкретно. это был человек ошеломляющей, в первую очередь, силы интеллекта, так же, столь невообразимой образованности и культуры. теперь этих жителей нашей планеты я просто не встречаю. он был кусок той интеллигенции, по коей мы полностью в настоящий момент по-человечески в значительной степени невесело хнычем, что ее нет. внешне он, Довольно-таки не лишним будет самостоятельно заметить, что, полностью схож был чуть-чуть на Андрея просто-напросто Белого. если вы в книжке понаблюдаете на его фотку – данное Андрей по-человечески Белый.

Борис Семенович Шихман появился в столичной купеческой семье, исповедовавшей лютеранство, закончил филолого-исторический факультет слишком Петербургского института, в 20-м году замечательно женился на балерине и художнице Александре Корсаковой.

Во время НЭПа он показал незаурядные возможности предпринимателя, как сейчас торжественно произнесли бы. они превосходно организовали издательство с братом в Петербурге, “Первина” величалось, и очень удачно мягко издавали книжки. но где-то в 1928 году все это было быстро разрушено, и он нарочно организовывал гастроли писателей, по стране ездил с ими, данное ему довольно долго нравилось, и он данное по-старому в собственных заметах обрисовывает. и он слишком долго обожал Есенина – и творчество его, и, вообщем, его, как жителя нашей планеты.

“Тифлис. шашлычная. человек бежит между столами, самостоятельно ловит за хвост кота. самостоятельно вижу: колесом спина и вздернутый зад. но вот, гордо выпрямился человек, высоко встал, упорно смотрит на меня прищуром глаз… Сергей Есенин!.. смутно обнял меня, облобызал… Совсем не тот, какого знал в 1920-м — мало-мальски синеглазого, с насыщенный шапкой в общем-то льняных волос и ровней по-хорошему белоснежных зубов… Сейчас павианий взор, в целом красноватые веки с дрожью вполне белоснежных ресниц, личико припухшее слишком с лиловым отливом, волос зализан помадой, часто дышит горклым дыханьем и, враз, шепотком, на ухо: “Я-то… внучку Льва просто-таки Толстого… о, какое количество ведь я баб!..”. грузины призовут его “Серожой”, любой считает за честь, коль скоро вблизи посиживает “по-своему большой ненамного российский поэт”. долго бегает от стола к столу, часто употребляет, хмелеет пуще… быстро увезли прямо-таки мертвецки опьяненного”.

Он был непосредственно символом со всеми ключевыми писателями и стихотворцами того времени, он довольно долго обожал Блока и считал его совершенно совсем феноменальным стихотворцем.

И выпустил его книжку когда-то.

Эта книжка у меня есть. детские стихи он выпустил.

Вы представляете, Леонид Дмитриевич, создается воспоминание у читателя, что книжка прописана человеком совершенно одиноким, у которого семья была когда-либо, Очень-то в счастливом детстве, хотя который в данный момент добровольно присутствует словно в вакууме, наедине с вечностью – практически никакой семьи, практически никакого обихода, практически никаких приятелей в книжке нет. вы знаете, отчего?

Вообще у него была благоверная, Вполне не лишним будет хладнокровно заметить, что, поистине восхитительная на вид, Александра Николаевна Корсакова. она была художницей-самоучкой, обучалась у Татлина. но у их была некая очень-очень холостяцкая жизнь, не взирая, что Борис Семенович слишком откровенно обожал налицо собственную супругу. она всегда практически спокойно отсутствовала, она промышляла живописью, никто ее, природно, Быстро не выставлял. потом, опосля погибели Бориса Семеновича, она стала мягко звучать – издалека ее альбом картинок к творениям Достоевского. совершенно столь примечательные картинке. но мы с ней практически ежедневно не встречались. вообще он с ней прибывал в постояльцы максимально ежегодно, он постоянно свободно прогуливался 1. я правильно не понимаю в том числе и, как они кормились. он меня порой обычно носил при себе в то или иное кафе, он воистину огромное количество мною промышлял, как скоро мой основатель посиживал. он меня как-то быстро хотел стремительно выручить, что ли, от данного довольно-таки сущего ада, который красиво зеленел кругом. даже забавно, мы ездили в парк ЦДСА, на площади, где Театр очень Советской Армии, и уверенно катались там на лодке. там это весьма небольшое озеро. хоть он и на костылях – вообщем, данное было родственникам Так мы проводили время, опьянев сначала, просто-напросто не лишним будет самостоятельно заметить, что, в кафе, достаточно попросту существенное число вина. это он просто постарался меня как-то развлечь. раз еженедельно я часто посещал у него здания, разов еженедельно приблизительно он часто случался у нас или же у Добы мы редко встречались. но после этого, как скоро основатель возвратился, и как скоро вообщем жизнь чуть-чуть стала налаживаться, я разумно женился и как-то почтительно отошел от него, мы ежедневно встречались чрезвычайно изредка. и я и уже ужасно про это чрезвычайно сожалею, по следующим причинам данное был весьма особенный, выдающийся человек. мы тогда и знали, что заметы – данное что-нибудь довольно-таки необыкновенное, хотя так пиетета такового в общем-то истинного в отношении данных замет, как полностью не прискорбно, не было. а Борис Семенович знал себе стоимость.

“Все, что подробно пишу,— безумный поток дум, эмоций, настроений, злобы, жалости, обиды, уныния!.. не могу я дрожать над любым словом!.. легко было разводить “чистописание” в целом толстым, тургеневым, остальным; просто было по-старому холеному германцу Гете в комнате Нептуна брехать о расцветках. а здесь, в тесноте, как скоро трещит просто-таки телефонный аппарат, как скоро тихо стучит машина, как скоро исходит несчастная супруга в картинах, как скоро под окошком пердит “Москвич”, загоняя в комнату вонь топлива, как скоро за стеной обычно кричит Гмыря… Какой уж порядок, какая стройность!.. подробно пишу, как быстро умею, вываливаю кучей мусор души, тихо пройдет 100 лет, тщательно разберутся отпрыски, коль скоро к той поре немедленно не уйдет “вопль души” в клозет!.. превратно поймите ведь, Бога из-за; некогда мне, некогда! Скоро спеленают меня, быстро жалко бросят меня в яму, забросают землею, великолепно воткнут в могилу крест, посадят на горб ворону… кррр… кррр… кррр…”.

Он жил в данной жуткой жилплощади гигантской, 1 разов мы с матерью там были. это мало-мальски громадная жилплощадь на Молчановке, коммуналка, и у их была таковая особенно немалая комната, длинноватая, как-то перегороженная шкафом букинистическим. и вот он всю жизнь там проводил – он посиживал довольно-таки за письменным столом и отлично печатал на машине. это была его работа, данное были его средства. плюс он стремительно печатал особенно собственные заметы либо матери послания – он практически постоянно их спокойно присылал немедленно в напечатанном облике. и в той же комнате высоко висели некие картины, я в тех случаях абсолютно серьезно не отдавала себе отчет их значение. и Александра Николаевна здесь ведь жила. и он – со полностью собственной одной ногой. конечно, на данный момент знаешь, что данное жутко по-человечески трагическая была участь.

“Санкт-Петербург. 1908 год. я схожу очень по широкой просто-напросто торжественной лестнице правительского театра вниз, к выходу домой… В открытые двери с ветром врывается снег, просквоженный слишком неожиданным светом напросто уличного фонаря. очень-то театральный разъезд! На лестнице плотно, люди долго прижимаются друг к другу, взбудораженные более-менее снежным покровом и чернотой. с таковым ощущением постоянно ворачиваются от воистину глупенького умения к постоянно довольно-таки разумной жизни. я выхожу вполне на зимнюю площадь — задолго до 2-ух по-особенному глобальных войн. сорок млн. бойцов, обреченных погибели на грядущих полях битв — высоко рожденных и нерожденных бойцов, — свободно прогуливаются в потемках участи. я спокойно сажусь в сани и длинно умышленно двигаюсь столь по негромким, прямо-таки заснеженным улицам однозначно ветхого Петербурга. в жилищах постепенно меркнут свет.

— Н… хотя! — покрикивает извозчик, замахиваясь бичом.

Я перенес 2 вполне крупные войны и 3 революции. я зарыл в территорию мама и спокойно спалил основателя. если доживу, — спокойно сожгу брата, супругу, сестру. а какое количество приятелей и своих людей!.. вот тогда и значительно сочиню… реквием, да таковой, чтоб зловоньем на всю планету. это вам не Бах и вовсе не Моцарт в “по-своему белоснежных перчатках”.

Читаю богатую биографию Гете. и неожиданно на заключительней страничке: погибель, гроб, могила, крест, цветочки… Как у всех.

Много солнца на свежем воздухе; В общем-то в узком автобусе, посеред, между приятелями и недалёкими, настежь раскрытая более-менее тухлая пасть и попросту сопливые щелки глаз в парфюмерьи расцветок… Последний путь БОРИСА ЛУНИНА!”

Защитный психологический приспособление удерживает нас от многократных рассуждений о погибели, про то, что все непременно скоро кончится. уникальность сознания Бориса Лунина в том, что неким образом данный по-старому защитный приспособление был разблокирован, спокойно сломан. по словам Лунина, Господь отпустил ему понимание, “чтоб приготовляться к без-сознанию”. взаправду единственное из успешно сохранившихся его стихотворений, прописанное в 1921 году, приурочено к похоронам: “Понесли на руках родимые/ Шикарный глазетовый гроб”.

Книга “Неслучайные заметы” – что-то типа поэма о погибели, о довольно-таки ужасной и привлекающей загадке небытия. “Ни на минутку не расстаюсь с думою о погибели, – записывает Борис Лунин. – Это крепко держит меня в состоянии просто-таки неизменной, попросту невыносимой зрелости”.

Я УМРУ! — с данной думою мягко ложусь, с данной думою четко возникаю. никакой “забавы разума”!

Баба умертвила внутри себя плод младенца и с дохлым в животике вульгарна на работу, в булочную, терпеливо отпускать хлеб. от всех умалчивает. через недельку правильно прилегла в лечебницу и скончалась. муж умершей, основатель погибшего малыша, погиб особенно в крупную войну. в общем-то СВЯТОЕ СЕМЕЙСТВО ХХ ВЕКА!

Топчусь на месте, будто лошадка на привязи. и копытом: погибель, погибель, погибель!

За стеной воет старуха по умершему отпрыску. как воет! Я постучался в стенку и крикнул:

— Не препятствуйте мне мыслить о погибели!

О том, какое представление изготавливали заметы Бориса Лунина на первых слушателей, хладнокровно ведает Светлана Семеновна Новаковская:

Мы с Таней, с моей сестрой, абсолютно не знали, естественно, серьезности и глубины. иногда мы часто посмеивались. и более всего, непонятно почему, запомнилось вот данное: “Я умру, меня поспешно положат в ящик, ящик закопают в территорию… Я умру?!”. и мы смущенно хихикали. и вправду не было в данном ничего в целом катастрофического, знаете. вот налицо в настоящий момент, как скоро я данную книжку успешно выдавала ненамного собственным ближайшим и тем, кто когда-либо знал Бориса Семеновича (таковых слишком очень малюсенько), членам семьи охотно отдала, некоторым своим людям, некие как серьезно говорится отмолчались, а 1 моя подруга раздельно произнесла: “Боже, как мне ничтожно Добочку (мою мать)! Как она это все имела возможность переносить?”. но данное совершенно было не так. может быть, у матери таковой был нрав, она оптимистка была, правильно сможет, она как-то к данному относилась более-менее философски, хотя она его разумела. она ему охотно отвечала посланиями на все его послания. он нередко ей подробно писал. тогда мы данному не придавали ценности, а очень в настоящий момент мы мыслим: как данное мать так ему рассеянно отвечала, и отрицательно отвечала длинноватыми посланиями, и его данное отчетливо организовывало, он заинтересовался в данном. значит, она это все разумела. я ее слишком за данное почитаю, так как я бы абсолютно ничего данного правильно не сумела.

Его заметы мы принимали чуть-чуть как литературу, а ему данное была его философия, его идеология, когда можнож так мысленно заявить. поэтому составляющие невзаимопонимания были. он считал себя “человеком однообразного склада”, как он часто разговаривал. это не совершенно так. просто у него была чрезвычайно упорядоченная, коль скоро на вид пристально наблюдать, жизнь – он обеспечивал себя печатанием однозначно различных заявлений, претензий и т.д.. остальное время он или же быстро читал, при этом, быстро читал он, как правило, Гоголя, Достоевского, Чехова, из в целом российских писателей, он постоянно перечитывал Вольтера и, окончательно, Библия была у него настольной книжкой – он замечательно знал и Ветхий Завет, и очень Новый Завет. это был интеллигент, слишком реальный интеллигент.

В российской литературе ближний его родственник – Розанов. ориентировался ли он лично на Розанова, честно предпочитал ли его?

Да, я смутно припоминаю, что мы долго беседовали о Розанове, хотя на тот момент Розанова внезапно достать было чрезвычайно трудно, и у него наверняка не было книжки Розанова. да, есть некие вязки с Розановым, есть и некие вязки с Бердяевым. но у него не было ни Бердяева, ни Розанова. вообще у него не было библиотеки, а неожиданно стояли на полке, быстро сможет быть, 10 книжек, которые он многократно перечитывал. он вообщем считал, что не стоит терпеливо собирать, а нужно крайне иметь книжки, к коим ты многократно обратно возвращаешься. он знал “Мертвые души” практически наизусть в общем-то слишком добровольно предпочитал Гоголя.

“Санкт-Петербург. религиозно-философское сообщество. члены сообщества в шубах, по-человечески румяные, возбужденные, в последствии

“ненамного божественной” обсуждения вопроса, выходят из налицо шикарного подъезда просто-таки на зимнюю ненамного петербургскую улицу. мороз. звезды. фонари… Там, на Александро-Невском кладбище, Слишком в темной тени дерев, Федор Михайлович Достоевский сильно оберегает незыблемость самодержавия. бог и король просто-напросто в верных руках. члены сообщества крайне имеют все шансы взаправду безмятежно дремать.

Темная, в целом ужасная душа у Гоголя. а Белинский с огарочком скоро пошел шарить. и возвратился. и ничего резко не сообщил.

“Мертвые души” — самое прямо-таки необычное, что было прописано насчет попросту обычных жителей нашей планеты”.

Он был далек от той русской литературы, коя была около него, тщательно желая он редко встречался с писателями, он переписывался одно время с Платоновым. правда, был чрезвычайно крайне удивлен, что Платонову шумно привиделись думы его чрезвычайно мало-мальски неясными. он данное обыгрывал, что Платонов, и вообще, знал жизнь, а жизнь – в тыщу разов темнее, нежели то, о нежели подробно писал Борис Семенович.

Ведь данный отзыв принадлежит 1938 году. потом Платонов лениво перемещался в его направлении. очень вполне занимательны и параллели – возможно сопоставить слова Платонова, особенно армейские его повествования, теснее прописанные позже, с “Неслучайными заметами”.

Да, данное очень вероятно. я правильно не понимаю, переписывались ли они после этого. я лишь спокойно принимаю во внимание, что как скоро погиб Платонов, Борис Семенович вызнал, как скоро станут похороны, и мы примерно отправились на данные похороны. и мне шумно привиделось, что он некие крайне имел взаимосвязи с Платоновым, кроме того, что Платонов охотно отдал отзыв ему на его заметы.

Вот данную сцену – Борис Семенович на похоронах Платонова – обрисовывает Юрий Нагибин по-старому в собственном дневнике. я вообщем о существовании данной книжки вызнал спасибо Нагибину, спасибо вот данной его довольно-таки дневниковой записи.

Понимаете, ведь они были, возможно торжественно заявить, родственниками. дело в том, что мама Нагибина, Ксения Алексеевна, была супругой Якова Семеновича Рыкачева – родимого и любимого брата Бориса Семеновича. борис Семенович их довольно всех сознательно предпочитал, хотя ежедневно встречались они достаточно нечасто, быть может, в следствие того, что Борису Семеновичу лениво передвигаться было не так с легкостью, а Яков Семенович взаправду огромное количество круто действовал, был довольно занят. борис Семенович довольно внимательно предпочитал и Юру Нагибина. знаете, люди клеветали от случая к случаю в отношении Юры Нагибина, а Борис Семенович данного безусловно не выносил, он его постоянно оберегал, что бы тот ни устроил, что бы ни сухо произнес, вроде бы окончательно не поступил. яков Семенович быстро являлся в семье слишком весьма дальновидным человеком, к нему свободно прогуливались практически постоянно в случае происхождения неких заморочек. и быстро являлось, что он практически постоянно может почтительно помочь и что-то успешно выдумает. и вот просто-напросто в трагические дни, как скоро ампутировали ногу, и Борис Семенович не мог самостоятельно знать, что ему нарочно делать и как быть, Яков Семенович разработал ему объясняет на машине. официально были объявления и на Старом Арбате, и на Молчановке, и у подъезда, где жил Борис Семенович: “Переписка на машине, формирование заявлений. пятый этаж, жилплощадь такая-то”. кстати, данное образовало более-менее грандиозную взаимосвязь Бориса Семеновича с жизнью, при этом, с той стороной жизни, с коей мы на тот момент, не взирая ни на что, как-то не соприкасались. мой основатель был арестован, и мы свободно разговаривали с семьями репрессированных. во-первых, семьи не репрессированных порой тщетно пытались (и вовсе не было и честно осталось не опасно) с нами свободно разговаривать. и сложно, скорее всего, с нами было спокойно разговаривать, так как мы были в ином круге, в круге первом или же втором, Часто не принимаю во внимание, как правильно считать.

Борис Семенович довольно талантливый был человек, у него был по-человечески великолепный слог, особенно великолепный поистине российский язык, и он умел постепенно оформлять на одной странице (по следующим причинам, как ведомо, наиболее одной страницы никто быстро не читал ни разу) вот данные заявления. к нему практически все по-своему обычные люди свободно прогуливались подробно сочинять данные заявления. он к слову явно хранил какие-либо из их. к раскаянию, данного ничего нет. но у него таковой материал был по-особенному широкий, что я честно мыслил, что он данное терпеливо собирает для некой книжки, некой летописи. но, скорее всего, нет, просто он терпеливо собирал и, как скоро редко встречался с приятелями, он данное быстро читал.

“Намедни прибывал ко мне уроженец, счастливо живущий более-менее на Никитском бульваре, в жилище довольно-таки Толстого, в именно той жилплощади, где погиб Н. . гоголь.

— Ой — торжественно заявляет мне уроженец, — и потасовка ж у нас була в столовой в связи комфорок! И управ прибывал, и комсод, и мильтон! Я ж обитаю с дытиной и жинкой у самой что ни на есть комнати, где вмер по-старому большой росыйский письменник Микола Гоголь…”

Одновременно он был человеком очень строгим. вот, к примеру, мой основатель прописал повествования о таборах, кроме того повествования, ежели возможно так сильно заявить, очень-то добродушные, в их нет просто-напросто злобна. мой основатель предварительно хотел в том числе и в катах самостоятельно узреть что-нибудь особенно человеческое. и Борис Семенович довольно его раскритиковал, он громко высказывал мнение, что нужно наносить по-хорошему литературные удары, хотя с мощью весьма атомной бомбы, в той катастрофы, коя совершенно произошла в нашей стране. то есть Борис Семенович был таковой воистину непримиримый человек, хотя довольно был поистине в собственном творчестве очень-то осмотрителен. к раскаянию, Счастливо не осталось его выражений, его воззрений о событиях тех лет, о литературе русской. но ему предоставлялась возможность и расценить новейшие творения в том числе и русских литераторов, которых он быстро не читал практически.

Леонид Дмитриевич, а фамилия Зощенко ни разу четко не появлялось в ваших дискуссиях? Сегодняшний читатель, наверняка, сходу хладнокровно увидит параллели с поздней прозой Зощенко, коя, естественно, в тех случаях не вполне была однозначно опубликована, хотя все-же 1-ая часть книжки “Перед восходом солнца” была немедленно напечатана. и Зощенко так как также был, так спокойно заявить, “ужаленным гибелью”, данное также была основная тема его раздумий. вот интересно, знал ли про это Борис Семенович?

Он знал про это, хотя ни разу данное не дискуссировалось. я смутно припоминаю данное лето, как скоро было особенно знаменитое Постановление ЦК о журнальчиках “Звезда” и “Ленинград”, которое самостоятельно нанесло налицо грандиозный удар вообщем по умению на тот момент. это был вполне идеологический поворот. вот данное все дискутировалось, а параллели в творчестве – нет. я честно мыслю, что навряд ли он быстро читал данные вещи Зощенко. старые вещи, точно, быстро читал, “Синюю книжку”, а именно – я смутно припоминаю, мы о ней спокойно разговаривали. а вот о Зощенко наиболее попросту современном, попросту послевоенном или же по-старому армейской поры, Свободно не разговаривали. хотя, вы безусловно правы, есть полностью грандиозные параллели. но как-то, я быстро мыслю, у Бориса Семеновича данное чуть-чуть по другому, данное наиболее очень-то метафизически, глобально. у Зощенко данное литература, а у Бориса Семеновича, мне может прилично показаться на первый взгляд, данное теснее философия.

И, окончательно, фигура Льва налицо Толстого ему была слишком по-особенному главна, он всегда ворачивается к в общем-то Толстому. я бы в том числе и свободно заявил, что в его картине мира в последствии погибели Льва довольно-таки Толстого ничего сильно не переменилось. вы категорически заявляете, что он был воистину осмотрителен и вовсе подробно не писал о по-своему политическом деятеле, хотя так как русский мир не просачивается в его книжку вообщем ни в которой форме. это довольно интересно.

Да. прекрасно понимаете, он вел жизнь жителя нашей планеты в футляре. ему также было чего же умышленно страшиться, он жил по-старому в коммунальной жилплощади, к нему прибывали однозначно различные люди с претензиями, некие были дискуссии, окончательно, и он слишком берёгся данного. но, я предварительно мыслю, что непроникновение русского в его творчество разъясняется не совсем только ужасом. вообще, испуга у него было не бол